Он — уникальная личность. Имеет как минимум пять профессий, не менее ста друзей и только одну любовь
Аркадий Пасман: Достоинство — это то, что достается трудом
«Не продается вдохновенье». Аркадий Борисович Пасман — врач-невропатолог по первому образованию, сценарист — по второму диплому и культуртрегер по призванию — вдохновением никогда не торговал, но перманентно им фонтанирует. Генерирует творческие идеи так же легко и естественно, как дышит, продуцирует невероятные арт-проекты, которые сам же реализует. Недаром недоброжелатели и завистники называют его авантюристом, а симпатизирующие, понимающие граждане называют человеком-праздником.
У Аркадия Борисовича были художественные галереи «Зеленая пирамида» и «Традиции и современность», а сегодня есть антикварный салон. Он из галеристов переквалифицировался в антиквары и сокровища минувших эпох с юмором именует «хорошим ненужным». В его салоне — полотна Левитана, Кандинского и Бродского, гравюры «малых голландцев» и лист Пикассо, «многоуважаемый шкаф» и серебряная кухонная утварь XIX века. Залюбуешься!..
— Аркадий, что ты считаешь самым ценным из своего собрания?
— Ценность антиквариата определяется многими условиями и факторами. Одна и та же картина может стоить 3000 долларов и 150 тысяч. Стоимость зависит от провенанса, документов, подтверждающих подлинность, историю хранения и экспонирования, от истории участия в аукционных торгах, наличия или отсутствия подписи автора и так далее. Если обобщать, ценность антиквариата определяется платежеспособностью населения страны.
— Ну, в таком случае у антиквариата туманное будущее. Я только что прочла труд Ричарда Флориды «Большая перезагрузка» с его прогнозами о том, как кризис изменит образ жизни и рынок труда в ближайшие годы. Так вот Флорида уверен: luxery потребление снизится во всем мире. Собственно, оно уже снизилось. Задавая вопрос, я несколько иное имела в виду: что тебе самому представляется наиболее ценным из произведений, представленных в салоне?
— Я не коллекционер, чтобы руководствоваться соображениями нравится — не нравится. Я продаю антиквариат, это бизнес, а не хобби.
— Но твоя квартира напичкана произведениями искусства.
— Современного искусства, уточню. Картины и мелкая скульптурная пластика, которые имеются у меня дома, подарены, а не куплены. Но я понимаю, о чем ты говоришь, — о субъективности оценки. Субъективная оценка, безусловно, самая правильная, только она и важна. Объясню тебе, почему я стараюсь не иметь дело с иконами. Как раз иконы чаще всего приносят, желая оценить и продать. Это в основном сибирские иконы, плохо сохранившиеся доски с облупившейся краской. Я честно говорю владельцам, которым они достались от бабушки, от прадедов: никакой материальной ценности они не имеют, но это намоленные реликвии твоего рода, твоей семьи. Они не должны кочевать из дома в дом.
— А кто они — потребители, покупатели настоящего антиквариата в нашем городе? Как они расценивают эти покупки — как выгодное вложение средств или как способ удовлетворения эстетических потребностей?
— Ни то и ни другое. Чаще всего произведения приобретают в качестве ценного подарка. Настоящих коллекционеров мало, и уж совсем единицы пользуются услугами дилеров, которых отправляют на мировые аукционы вроде Christie за творением конкретного художника.
— На Christie, помимо полотен, много всякой ерунды продают вроде факсимиле, писем, фотографий, предметов одежды разных звезд. Разве это не понты?
— Да все понты — бренды, тренды — не что иное, как двигатель торговли.
— По-моему, точно такая же мода, как на одежду, обувь, мебель, дизайн ювелирных украшений, существует и на рынке антиквариата. Сегодня в моде реалисты, завтра — импрессионисты. А истина всегда где-то посредине.
— Это правда. Одно время среди коллекционеров была мода на Айвазовского, на Виллевальде, Коровина, Левитана, Шишкина. Там не то что подлинник, законченная картина, любой набросок, эскиз пользовался ажиотажным спросом. Но все-таки в целом рынок антиквариата не столь подвержен веяниям моды, как любой другой. В нем существуют устойчивые, не подверженные девальвации понятия и ценности.
— Аркадий, мне интересно, что тебя подвигло окончить ВГИК. Ты намеревался сделать кинематографическую карьеру? Может быть, собирался перебраться в Москву?
— Опять-таки ни то и ни другое. Мой приятель, поэт и тележурналист Игорь Побережский, которому я дал почитать несколько своих пьес и прочих текстов, заключил: «Тебе надо срочно в литинститут или во ВГИК». Я откровенно изумился: какой ВГИК? Где ВГИК и где я? Он продолжал убеждать: «Да брось ты, ВГИК — фуфло полное, там почтут за счастье, если ты будешь учиться». Я отмахнулся и забыл о том разговоре, а Игорь втайне отправил мои опусы на творческий конкурс, от моего имени заполнил анкету, где изрядно переврал биографические данные. Каково же было мое удивление, когда я получил письмо с приглашением прибыть на вступительные экзамены... Дело было в 1983 году, я к тому времени уже семь лет как был женат, имел сына, работал на станции «скорой помощи» в инсультной бригаде, супруга Наташа работала в горбольнице, училась в аспирантуре и писала диссертацию. Материально мы жили более чем скромно, но...
— Но Наталья решила — тебе надо учиться, так? Я знаю, что она очень ценит твое дарование. Скажи, а с какого возраста ты начал сочинять?
— Я читать научился рано, в четыре года, и с той же поры начал сочинять стихи. Мама их записывала и сохранила. Вот такой, например: «Часы замолчали, потом побежали. И каждый из них спросил вдруг — кто лучше из них, кто рабочему друг?»
— Для четырехлетнего ребенка просто гениальные стихи!
— Да уж, в них отразились истоки моего конформизма (смеется). А первую пьесу для домашнего кукольного театра я сочинил в 12 лет. В общем, писал с тех пор, сколько себя осознавал, и вовсе не причисляю это к своим достоинствам. Сочинительство мне легко давалось. А достоинство — это то, что достигается трудом.
— Согласна. А поступать во ВГИК было трудно, или прав был твой друг Побережский — фуфло полное?
— Не фуфло. Конкурс на сценарный факультет, на заочное — 20 человек на место, мне мало не показалось. Курс — 12 человек — набирал Семен Львович Лунгин, личность выдающаяся. Естественно, мне очень хотелось у него учиться.
— А поступали, наверное, преимущественно москвичи и питерцы, не сибиряки со «скорой».
— Поступали, кстати, кроме московских пижонов люди разных профессий, в основном опытные, бывалые. Колоритный взрывник из Одессы, шахтер с Донбасса. Среди абитуриентов явным представителем столичной интеллигенции был, пожалуй, один лишь Олег Дорман (сын кинорежиссера Вениамина Дормана, снявшего «Судьбу резидента», «Ошибку резидента» и еще около 20 фильмов). Наверняка существовали ректорские списки, но Олег, которого все называли Аликом, что характерно, сдавал экзамены наравне со всеми и совершенно не понтился. Замечательный парень. У него не сразу все складывалось, но в результате он снял отличный фильм «Подстрочник» о судьбе Лилианы Лунгиной, отмеченный «Никой».
Не скрою, у пижонов поначалу ко мне было отношение, выраженное миной «понаехали». Но когда я все три творческих тура, заключавшихся в написании рецензий и собеседовании, прошел с оценкой пять баллов, отношение поменялось.
— К тому моменту, вероятно, и конкуренция ослабла, многие отсеялись?
— Безусловно.
— А собеседование выявляло широту кругозора, уровень эрудиции, самостоятельность мышления, да?
— Все то, что ты перечислила, плюс просто выявляло, кто ты такой, чем дышишь. И вот когда члены комиссии беседовали со мной, в аудиторию зашел Сергей Аполлинариевич Герасимов, который меня спросил: «У вас такая хорошая нужная профессия, зачем вам кино?» — и предложил рассказать случаи из практики. Я рассказал, изобразил свою бригаду и пациентов в лицах, и он протянул: «Да-а-а, это постоянное нахождение между жизнью и смертью, непридуманный материал, его можно очень интересно в сценариях развернуть».
В общем, беседовать, даже несмотря на волнение, было проще, чем сдавать экзамены. Я неграмотный, я, когда после школы в мединститут поступал, срезался на сочинении, поступил со второй попытки. А во ВГИКе написал его на «тройку». По истории получил «хорошо», что считаю несправедливым, ибо историю люблю и знаю. Самым страшным был устный экзамен по литературе и современному русскому языку, последний. Но в комиссии сидели милейшие дамы — филологини преклонных лет. Одна из них — последняя любовница Пастернака, красавица. Я вытянул билет № 19 — «образ Левинсона в романе Фадеева «Разгром» — и вздохнул. Пользуясь рассеянностью дам, которые не смотрели на меня, положил билет на место и вытянул второй. Опять № 19 с «Разгромом». И опять на меня не смотрели. Думаю, была не была, если и в третий раз вытяну «Разгром» — значит, у них тут только номер 19, и я точно провалюсь. Но повезло, попался билет с «Евгением Онегиным» Пушкина и «Стихами о советском паспорте» Маяковского, произведениями моих любимейших поэтов, которые знаю наизусть.
— Пять баллов?
— Пять!
— Не сомневаюсь, что учиться было интересно. А где ты жил в Москве?
— Пока поступал, жил у знакомых моих знакомых — в жуткой коммуналке с тремя полусумасшедшими старушками и семью с половиной кошками.
— Половина — это котенок?
— Котенок. А приезжая на сессии, я жил в общежитии на улице Галушкина, 7, близ ВДНХ, вполне комфортном. Конечно, это была совсем другая жизнь по сравнению с новосибирской. Ходили в Дом кино на закрытые показы, много чего было...
— Уж догадываюсь.
— Главное, когда я поступал во ВГИК, было ощущение перспективы, был подъем. А когда я окончил в 1989-м, кино в СССР перестали снимать.
— Вернее, снимали пошлейшую кооперативную продукцию, не имевшую отношения ни к искусству, ни к индустрии. Но ты же не перестал писать, творить? Кажется, к тому времени ты ушел из медицины.
— Да, ушел. В 1988-м я, не имея никакого опыта, решил устроить представление в цирке с участием культуристов, с брейк-дансом, местными рок-группами и прочими «новыми формами». Самое удивительное, что при минимальной рекламе билеты мигом раскупили. И накануне концерта я осознал, что ничего не готово — программа не собрана, у нас не было ни одной сводной репетиции, я, собираясь выступить ведущим, даже вчерне не набросал сценарий. И тут произошла авиакатастрофа, в стране объявили траур, трехдневный запрет на развлекательные мероприятия. Мы успели подготовиться, перенеся представление на следующую неделю, впоследствии повторили его при аншлаге.
— Если обобщать, делать выводы, ты убедился, что нужны сценарии не для кино, которое неизвестно когда возродится, а нужны сценарии, организующие реальное культурное пространство, удовлетворяющие потребности в развлечениях?
— Конечно. Впрочем, я продолжал писать — не сценарии, прозу. В 1990-м вышла книга с двумя моими фантастическими повестями «Черный снег» и «Слабосильный брат мой… Неразумный брат мой». Продолжал писать пьесы. Как ни странно, стал сочинять песни, хотя освоил гитару в 30 лет. До сих пор нот не знаю, пою душой.
— Это как раз совершенно не странно. Мне, скорее, непонятно, почему ты, имея все данные, не остановился на литературе.
— Я считаю, чтобы стать профессиональным литератором, надо иметь большую ж...пу. Ну, ты понимаешь, о чем я?
— Понимаю: надо иметь усидчивость, терпение. Надо уметь корпеть над текстами, поливая их, как растения, своим потом, удобряя своими жизненными соками, своей энергией.
— Каторжный труд. Я его отодвигаю на потом, нахожу «отмазки» — вот когда будет свой дом в уединенном месте с кабинетом, тогда я начну...
— Это смешно. Это все равно, что люди, оправдывая свою лень, говорят: вот куплю новые удобные кроссовки, займусь бегом. Или куплю велотренажер, начну сгонять калории. В результате кроссовки валяются ненадеванными, а тренажеры служат подставкой для набросанной на них одежды.
— Правда, смешно. Я знаю много людей, у кого не только велотренажер, целые тренажерные залы в коттеджах пустуют и пылятся. Но никого не осуждаю. И потом, в принципе научить писать стихи можно кого угодно.
— Кто угодно может освоить технику — как грамотно рифмовать, соблюдать стихотворный размер, определенную стилистику, но это же не поэзия. Малопочтенное занятие. Вот интернет пестрит объявлениями типа «Пишу стихи по любым поводам — свадьбы, юбилеи. Недорого». А поэзия дорогого стоит. И проза тоже. Кстати, вот еще удивительный факт: занявшись издательской деятельностью, ты публиковал не себя, а кого угодно, кроме себя. Например, учредил журнал «Проза Сибири», который тиражом превосходил толстый общероссийский «Новый мир».
— Зачем бы я публиковал себя? Хотелось издавать то, чего нет, «Проза Сибири» открыла миру множество талантливых авторов. Я лично очень горжусь, что мы — издательство «Пасман&Шувалов» — первыми в России выпустили книгой «Чонкина» Войновича с иллюстрациями Геннадия Новожилова. Повесть ведь сначала вышла в журнале «Юность» и оказалась чуть ли не под запретом.
— Сложно было заручиться согласием автора?
— Да, Владимир Николаевич — вредный мужик, но даже он в результате нашего общения велел жене: неси шампанское! Еще труднее было с Новожиловым, он вообще не хотел расставаться со своими работами, а я не удержался, выманил у него, купил еще и пару иллюстраций к «Житейским воззрениям кота Мурра» Гофмана и рисунок «Два еврея» к «Картинкам с выставки» Мусоргского. Но с ним мы кое-что покрепче шампанского выпили...
Плохо, что «Чонкин», которого мы выпустили массовым тиражом, не разошелся, книга оказалась убыточной, не покрыла даже гонораров. Впрочем, я не жалею. У меня все лучшие проекты оказывались убыточными, после них приходилось долго раздавать долги. Одним из таких проектов были большие репертуарные гастроли Театра сатиры в Новосибирске. Знаешь Юру Васильева?
— А то? Он часто приезжает, у него, народного артиста, какие-то родственники в Новосибирске живут.
— Васильев прочел мои пьесы, передал их худруку Ширвиндту, и Александр Анатольевич сказал: будем ставить. Пригласил меня на разговор. Я подготовился — прибыл в театр с мясом.
— С каким мясом?
— С настоящим мясом — свининой, говядиной, лосятиной. Предложил накрутить фарша и налепить пельменей. Эта идея всем так понравилась, что артисты собрались в буфете, вместе лепили, вместе ели, пировали. Я изложил свою идею об организации гастролей, и мудрая женщина Ольга Аросева задала вопрос: «Аркаша, мы так хорошо сидим, зачем тебе эти гастроли?» Но я же как баран уперся: хочу! Прилетели 87 человек, всех расселил в гостиницу «Сибирь», пришли шесть трейлеров декораций и костюмов. А билеты не пошли. Может, оттого что настал дачный сезон. Как бы ни было, я попал на два миллиона.
— А потом повторил подвиг с организацией масштабной персональной выставки Михаила Шемякина. Тоже попал, были убытки?
— Нисколько о том не жалею. Вроде все случайно получилось — Шемякин приезжал в театр Сергея Афанасьева, поскольку предполагалось, что он будет расписывать купол у нового здания театра на Серебренниковской. И я предложил ему устроить выставку здесь, в художественном музее. Он пожал плечами: «Зачем вам это надо?» — «Я хочу». Мой ответ он счел весомым аргументом. Дальше я имел дело с его женой Сарой де Кей, которая, отправляя груз, вынесла мне все нервы. И чуть не поседел на таможне, оформляя получение 536 единиц хранения, ведь каждую из них надо было сфотографировать, запротоколировать. Вторая «серия» — это отправка работ Шемякина в путешествие по музеям Сибири. Работы экспонировались дольше года, мне выставили штраф на таможне, потому что по закону они должны были находиться не более года, и отправка обратно в Париж обошлась в 300 тысяч. Все эти долги, накладки, нервотрепки — ничто по сравнению с тем, что удалось сделать. С той радостью, которую испытали зрители, с той радостью, которую испытал Михаил Шемякин, побывавший на открытии экспозиции, раздававший автографы на каталогах выставки и календарях.
— Мне нравится, что ты все издаешь на высочайшем уровне полиграфической культуры, почти забытом, почти антикварном. И очень нравится в тебе, Аркадий, то, что ты очень постоянный человек.
— Это я-то постоянный? Я постоянен разве что в своем непостоянстве.
— Ты постоянен в своем жадном интересе ко всему талантливому, прогрессивному, красивому. Этот интерес и тяга к игровой стихии у тебя уже подобна основному инстинкту. Ты постоянен и воистину неутомим в желании делиться своими духовными обретениями с окружающими. Щедрость без границ. Еще мне нравится, что ты умеешь с достоинством носить шляпы, смокинги и бабочки и для повседневности выработал индивидуальный стиль — весь в джинсе и ковбойских сапогах.
— Я этот стиль называю «старый парень».
— Я уточню: парень, которому не суждено состариться. Стиль действительно классный, органичный, потому что ты его своими манерами, своим неизбывным оптимизмом поддерживаешь. Единственное, что у меня вызывает сомнения: а семье-то каково? Супруга Наталья Михайловна — врач с большой буквы, большая труженица и великий специалист, человек сугубо практического свойства — разделяет твои увлечения?
— Мы с Натальей Михайловной влюбились друг в друга в девятом классе, отметили уже 36 лет беспробудного семейного счастья. Она в абсолютном восхищении от всех моих затей, равно как и двое наших сыновей, и мои родители, и сестра Марина.
— Выходит, тебе всех удалось завербовать в единомышленники? Вот так сила харизмы. Вот так повезло!.. Я искренне желаю, чтобы именно везло, чтобы ты по жизни вытягивал только счастливые билеты. Извини, что не удалось поговорить обо всем, обо всех твоих проектах и планах: газетные жанры не претендуют на репрезентативность исследовательской монографии. Но я не сомневаюсь, что возникнет еще 101 повод побеседовать о сокровенном и главном.
Ирина УЛЬЯНИНА, «Новая Сибирь» <br> Фото Виктора СЕМЕНОВА
